Джордж Мур. Воспоминания о Дега

1 - 2 - 3

Гюстав Флобер любил писать до такой степени, что в душе его, переполненной этой любовью, уже не оставалось места для честолюбия...»

Если мы заменим «писать» на «рисовать», сказанное может быть с успехом отнесено к Дега. Он говорит литератору: «Оставьте меня в покое! Вы пришли, чтобы пересчитать рубашки в моем гардеробе?» — «Нет, мсье, ради вашего искусства. Я попытаюсь рассказать о нем» — «Мое искусство! Что же вы собираетесь рассказать? Вы в состоянии объяснить достоинства картины тому, кто никогда ее не видел? А? Я могу найти самые верные, самые точные слова, чтобы растолковать, чего я хочу. Я говорил об искусстве с умнейшими людьми, и они ничего не поняли! С Б., например! Тем, кто понимает, слова не нужны. Вы говорите «Гм!» или «О!»— и этим сказано все. Таково мое мнение... Я думаю, литература только мешает художникам. Вы заражаете художника тщеславием, вы прививаете ему любовь к суете, и это — все. Вы ни на йоту не улучшили общественный вкус... Несмотря на вашу писанину, он никогда не был так низок, как сейчас. Разве нет? Вы даже не помогаете нам продавать нашу живопись. Человек покупает картину не потому, что прочел статью в газете, а потому, что его приятель, который, по его мнению, кое-что понимает в искусстве, скажет, что картина эта через десять лет будет стоить вдвое дороже, чем теперь... Ведь так?»

В наши дни, когда люди жаждут увидеть свое имя в газете, подобная суровость может показаться напускной, но мнение это будет ошибочным. Искренность Дега беспримерна, и. приведенные выше слова обнажают перед нами сердцевину его характера. Еще труднее примирить его высказывания с мягкостью и добротой его натуры, далекой от мизантропии или жестокости. Жестоко откровенным, порой до цинизма, Дега бывает только в своем творчестве, в отношении же близких ему людей он добр, а ирония, присущая ему в высшей степени, выражается лишь в умении мгновенно подметить их маленькие слабости. С теми, кто знавал Мане, его собрата и соперника в реализме, он любит поговорить о милых его причудах, которые делают воспоминания эти дорогими, даже священными.

«Вы помните,— говорит Дега, проходя со своим спутником улицей Пигаль,— как он набрасывался на меня, когда я не хотел посылать картины в Салон? Как он кричал: «Вы, Дега, витаете в облаках! Что до меня, то если я вхожу в омнибус и не слышу восклицаний — Мсье Мане! Как вы поживаете? Куда это вы направились? — я разочарован, я понимаю тогда, что я не знаменит!»

Непосредственность Мане, его несколько ребячливое тщеславие были счастливейшим воспоминанием Дега. Однако «жизнь напоказ», к которой так упорно стремился Уистлер, была глубоко антипатична ему. В разговоре с Уистлером он как-то сказал: «Мой дорогой друг, вы ведете себя так, словно у вас нет ни капли таланта!» И снова о том же Уистлере, в те времена, когда тот слишком часто позировал перед фотоаппаратом: «С ним невозможно разговаривать, он тут же заворачивается в плащ и отправляется к фотографу!»

Можно привести десятки, сотни более или менее ярких примеров, иллюстрирующих это, очень свойственное Дега, презрение к суете, к пустой шумихе, чему иные художники приписывают столько значения и без чего считают себя обездоленными. Но достаточно будет и одного примера — слов, сказанных Дега некоему молодому человеку, жаждавшему успеха в светских гостиных: «Юноша, в мои времена добиться успеха было не так-то просто»¹ Суровость Дега исполнена такой правды и мудрости, что качество это кажется не только почтенным, но привлекательным, тем более, что выражается оно и в его словах и в его искусстве. Это не суровость пессимиста, утверждающего, что единственная ценность жизни — смерть. Суровая мудрость Дега закалена долгой битвой за истину, которая гласит: не растрачивайте силы в пустой борьбе с ускользающим блеском славы, которая искушает вас отказаться от самого себя; победы и поражения заключены не где-то, но в глубине вашей души, познайте себя и попытайтесь достичь гармонии Волей, которая необорима, но повинуясь которой вы сможете обрести мир.

В соответствии с этой философией он так же мало помышляет о турецких коврах и японских ширмах, как и о восторгах прессы; он не заботится о том, чтобы стены его комнат были окрашены в желто-лимонный цвет; свои эстетические пристрастия он вкладывает в холсты, предоставляя времени позолотить облупившуюся штукатурку. Мастерская его не украшена ничем, кроме нескольких шедевров, с которыми он не желает расстаться, портретов и композиций, написанных им в молодости. Глядя на «Семирамиду, строящую город», Мане обычно говорил: «Отчего вы их не выставите? Это внесло бы разнообразие в вашу работу». Однажды Жером² критически отозвался о картине, изображающей состязание юных спартанцев; Дега ответил: «Неужели это такая китайская грамота для вас, Жером?»

Ни в одежде, ни в манерах его нет ничего необычного; для тех, кто знает Дега, костюм цвета соли с перцем и голубой галстук, повязанный вокруг мягкого воротника,— уникальны. Для тех, кто знает Дега, покатые плечи и слегка раскачивающаяся походка и ясный, задушевный, очень мужественный голос — неповторимы. Но случайный посетитель кафе «Де Ларошфуко» должен обладать немалой проницательностью, чтобы угадать в нем человека незаурядного. Пройти по жизни незамеченным теми, кто не сумеет понять его, то есть толпой, и создать в то же время искусство абсолютно новое и настолько своеобразное, что подражатели и соперники не в силах бросить ему вызов, было его честолюбивой мечтой, если только можно позволить себе такое выражение, не рискуя исказить представление о нем. Ибо Дега не помышляет о славе ни в настоящем, ни в будущем. Если бы он мог сам создать свое будущее, оно было бы не чем иным, как продолжением его настоящего. И как всю жизнь он решительно сторонился возможных восхвалений, разве что от близких ему людей, он и в этом будущем отстранил бы пышные посмертные почести, вроде тех, что выпали на долю Ж-Ф. Милле. Очевидно, менее всего он желает, чтобы картины его продавались по баснословным ценам; ему достаточно спокойного уголка в какой-нибудь галерее, куда лишь избранные будут приходить и учиться возле его полотен. Как бы там ни было, единственное его желание сейчас — избежать настойчивого любопытства публики. Он хочет одного — чтобы глаза позволили ему работать по десять часов в сутки, так он сам говорит. Нет, он вовсе не порицает желаний и склонностей других; но ему самому нужен покой для занятий искусством. Для того он последовательно отказывался от выставок в Салоне, а теперь и совсем не выставляет свои картины.

В былые времена, после долгого дня в мастерской, часам к десяти вечера, он приходил в кафе «Новые Афины». Там встречали его Мане, Писсарро, Дюранти. Время пролетало за книгой и сигаретой. Писсарро, мечтательный и мягкий; громогласный Мане, любитель застольных речей, жаждущий почестей и наград; Дега, острый, глубокий, насмешливо-язвительный; Дюранти, рассудочный, сухой, полный затаенных разочарований. Около того времени, когда умер Мане, центр искусства переместился из «Новых Афин» в кафе «Де Ларошфуко». Дега приходил туда по вечерам; по утрам он завтракал в этом кафе, становясь с каждым годом все значительнее, вызывая все большее восхищение молодых художников. Но теперь Дега не бывает в кафе, он обедает с Людовиком Алеви и несколькими старыми друзьями; он ходит в оперу или в цирк рисовать, искать сюжеты для новых картин. В цирке Фернандо он сказал одному пейзажисту: «Вы ищете жизнь естественную, а я — мнимую».

Из цитат, разбросанных в предыдущих абзацах, читатель, вероятно, сделал вывод, что Дега не лишен словесного остроумия. В этой области у г-на Уистлера есть определенная репутация, но по части сарказма он относится к Дега, как Теодор Хук к Свифту, и в присутствии Дега разговор Уистлера отличается блестящими вспышками молчания. Однажды, в разговоре о нем, Дега заметил: «Он навестил меня».—«Что же он вам сказал?»—«Ничего... Кокетничал своими локонами так же, как он кокетничает своими кистями». В «Новых Афинах» некий молодой человек заговорил с Дега о том, как умел принимать критику Мане. «Еще бы, Мане — истый парижанин, он знал толк в шутке!» Или о плагиате Бенара³: «Да, да, он летает, словно Меркурий, на наших собственных крылышках. И как Меркурий вороват». О картине Бастьен-Лепажа⁴ «Сбор картофеля». «Это — Бугро нашего времени». О картине Ролля⁵ «Работа»: «Там есть пятьдесят фигур и нет толпы. Толпу можно сделать из пяти фигур, но не из пятидесяти». Однажды в Буживале, указав на группу деревьев, он сказал: «Как были бы они прекрасны, если бы их написал Коро!» И снова о Бенаре, о его попытках добиться легкости мазка: «Этот человек хочет танцевать в башмаках на свинцовой подошве.

О семье Дега нелегко добыть какие-либо сведения. И сам он — последний, к кому можно обратиться с подобными вопросами. Они отдают газетой, а с репортерским замыслом он расправляется мгновенно, как терьер с крысой. Незадачливый собеседник получит такой ответ: «Я не знал, что вы — переодетый газетчик, а то бы я вас не пустил к себе». Ходят слухи, однако, что он — обладатель значительного состояния и, говорят, пожертвовал большей частью своих доходов, чтобы спасти брата, потерявшего все в рискованных операциях с бумагами американского займа. Впрочем, нас интересуют не семейные тайны, но секреты его мастерства.

Дега был учеником Энгра⁶, и всякое упоминание об учителе всегда приятно ему, ибо он считает Энгра самой яркой звездой на небосводе французского искусства. И правда, среди других учеников Дега был единственным, в ком отразился, хотя и туманно, неповторимый гений великого мастера. Сходство работ Фландрена⁷ с живописью Энгра, в котором нас хотят уверить, чисто поверхностно, тогда как «Семирамида, строящая город» и «Спартанские девушки, вызывающие на состязание юношей» странно являют нам черты энгровского гения, соединенные с иной красотой, еще полускрытой, но готовой расцвесть, подобно тому как в нежном облике ребенка угадывается завершенная и уже увядающая материнская красота. Но если Дега взял от Энгра метод рисования, который можно определить, как рисование линеарное в противоположность рисованию массами, он применил его по-другому и развил в другом направлении. У Дега такое же сходство с Энгром, как у Брет-Гарта с Диккенсом. У Брет-Гарта и у Диккенса, если посмотреть в корень, метод, очевидно, один, но темы настолько различны, что метод, во всех его внешних характеристиках, преображается, хотя у нас ни на минуту не возникает мысль об отсутствии оригинальности воплощения. То же с Дега: в основе его рисование так же классично, как у Энгра, но, оставив холмы Эллады для подмостков парижской Оперы и взяв в проводники любопытство, он создал искусство познавательное, соотносимое с гонкуровским и могущее соперничать подчас с любой страницей Бальзака. С изумительным чутьем он следует за каждым изгибом, каждой характерной неправильностью, вычерчивая на полотне самую душу своей модели. Он пишет портреты только тех, кто хорошо ему известен, ибо часть его метода — изображать модель в привычном ей окружении. Ему не нужны театральные занавесы, балюстрады и традиционные позы. Он наблюдает модель до тех пор, пока не изучит все оттенки ее выражения, и передает их с такой точностью и доброй проницательностью, что обнажает самое сокровенное в человеке.

¹ Здесь к далее подчеркнуты фразы, которые Мур цитирует по-французски.
² Жером, Жан-Леон (1824—1904) — французский исторический живописец, скульптор и рисовальщик; один из создателей салонно-натуралистического стиля «неогрек», вошедшего в моду во времена Второй империи. В 1894—1895 гг. был одним из самых упорных противников принятия государством «дара Кайботта».
³ Бенар, Поль-Альбер (1849—1934) — французский живописец, пытавшийся подновить салонно-академическое искусство за счет заимствований у импрессионистов.
⁴ Бастьен-Лепаж, Жюль (1848—1884) — французский живописец, пытавшийся продолжить традиции Милле, но лишь опошливший и измельчивший их.
⁵ Ролль, Альфред-Филипп (1846 — 1919)—французский салонный живописец и скульптор; ученик Жерома и Бонна.
⁶ «Дега был учеником Энгра...» — Хотя формально учителями Дега были Феликс-Жозеф Барриас (1822—1907), Луи Ламот (1822—1869) и, возможно, Фландрен, все же именно Энгра можно считать его фактическим наставником.
⁷ Фландрен, Ипполит (1809—1864) — французский исторический живописец, ученик Энгра, бесконечно, однако, засушивший все то, чему научился у великого мастера.

1 - 2 - 3

Портрет Джеймса Жака Джозефа Тиссо (Э. Дега, 1867-1868 гг.)

Танцовщица (Э. Дега, ок. 1874 г.)

Верховая прогулка (Э. Дега, 1867-1868 гг.)