Джордж Мур. Воспоминания о Дега
1 - 2 - 3
Джордж Мур.
Воспоминания о Дега1.
Еще при жизни Дега вокруг имени его стали складываться легенды, и самой распространенной оказалась легенда о том, что он старый грубиян, который ненавидит людей и держит свою мастерскую на замке. Еще в 1876 году — около того времени я познакомился с ним в «Новых Афинах»— я слышал, что он будто бы грубый и несговорчивый человек, я же не находил ни того, ни другого и удивлялся, отчего это о нем говорят, затаив дыхание, словно бы в ужасе, ибо мне он казался настоящим французским джентльменом; так по крайней мере я представлял себе этот тип. Он был любезен со всеми, кто его знал, вступал в разговор с каждым, кто хотел быть представленным ему, и приглашал всех, кто интересовался его живописью, в свою студию. Откуда же легенда? Дега сам называл себя старым грубияном, а поскольку всегда проще верить, чем наблюдать, он и остался таким в общем мнении; постепенно этот учтивый и доброжелательный человек, находивший удовольствие в общении со своими ближними, полностью изменил свой характер под влиянием слов, которые он произнес невзначай, не предполагая, что рано или поздно ему придется вести себя в соответствии с ними. Он не раз говорил, что прервет всякие отношения с тем, кто позволит себе написать о нем в газетах. Журналистов он именовал «чумой». «Пусть художник,— повторял он,— живет в уединении; личная его жизнь никому не должна быть известна». Слова неизменно оказывают большее действие на того, кто их произносит, и в конце концов человек становится жертвой собственных речей.
Однажды я сказал ему: «А как же станут известны ваши работы?» Он ответил: «Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь покупал картину, потому что о ней написали в газетах. Картину покупают, если она нравится, или же потому, что вам посоветовали ее купить». Кажется, я цитировал это замечание Дега; может быть, вы встречали его ранее на страницах «Берлингтон Мэгэзин»; но если это так и я повторяюсь, вы должны извинить меня.
А теперь я расскажу кое-что о том, как менялся характер Дега. Я забыл его предупреждение порвать с человеком, который напишет о нем, и отправился как ни в чем не бывало в Париж. Однажды утром я пришел к нему на улицу Фонтен, поднялся по винтовой лестнице в мастерскую и застал Дега среди литографских станков, занятого чтением французского перевода моей книги «Признания молодого человека», где я писал о нем и его взглядах; на миг я оцепенел, но Дега был настроен миролюбиво; он был очень доволен тем, что я написал, так доволен, что пригласил меня пойти позавтракать с ним и развлекал меня, а это всегда отлично ему удавалось, своим остроумием и мудростью2. Всем, кто подходил к нам, он говорил о моей книге, цитировал по памяти; ободренный его снисходительностью, я обдумывал уже статью о Дега, не подозревая, что она может погубить нашу дружбу. Его неприязнь к славе — чисто воображаемая, говорил я себе. Так оно и было на самом деле, и статья показалась бы Дега столь же приемлемой, как и моя книжка, если бы кто-то, к несчастью, не сообщил мне, что брат Дега разорился в Мексике и Дега, оказавшись заботливым родственником, спас его от банкротства.
Так как это была одна из лучших моих статей (иначе и быть не могло, я писал ее не только со знанием предмета, но с любовью и энтузиазмом), она привлекла внимание во Франции, и Дега оказался перед дилеммой. Ведь он сообщил всему свету, что не станет разговаривать с любым, кто напишет о его личных делах. Ему пришлось бы отказаться от своих слов или порвать с другом, который — а у меня есть основания верить этому — был дорог ему. Я совершил серьезный промах. Тогда я попытался прибегнуть к посредничеству Людовика Алеви; но; несмотря на то, что Алеви и его жена сделали все, чтобы свести нас, Дега настоял на своем решении не принимать меня. Однако он и впоследствии, по-видимому, не забывал обо мне. Несколько лет спустя, когда я вновь приехал в Париж, мне передали, что он будет рад меня видеть. Но нелегко возобновить дружбу столь близкую. Я решил, что это невозможно, и никогда больше не видел Дега.
Последнее, что я узнал о нем, дошло до меня через г-на Лафона, куратора Национального музея в По. Лафон спрашивал, где отыскать мою статью о Дега. Я послал ему «Впечатления и взгляды», последовал обмен письмами, и в его письме я прочел следующую фразу: «Дега живет один, он почти ослеп, ни с кем не видится и абсолютно ничем не занят». Письмо выпало у меня из рук, я подумал о старости гения — он знает, что картины его ценятся теперь высоко, но ему все равно, он не может даже увидеть их и сидит, предаваясь воспоминаниям, уставший от жизни.
Нарушить это уединение удалось лишь некоему французскому аристократу, парижскому шалопаю, подобию Дэз Эссента, героя знаменитого романа Гюисманса «Наоборот»3. «Почему, мсье Дега,— спросил он,— вы никогда не покидаете Монмартр? Отчего бы вам не съездить со мной в Сен-Жерменское предместье?» И получил следующий ответ: «Господин граф де... оставьте меня на моей навозной куче».
Мне кажется, шутка эта достойна быть приведенной здесь не менее, чем застольные анекдоты, богатый выбор которых предложил читателям последней книжки «Берлингтон Мэгэзин» мистер Уолтер Сиккерт. Он полагает, что все, написанное теперь о Дега, станет лишь нудным повторением многократно сказанного в последнее десятилетие. И поскольку мы обязаны рассказать о Дега, мистер Уолтер Сиккерт считает наши воспоминания более ценным материалом, нежели наши мысли. В этом мы согласимся с ним4. Однако статья, написанная с энтузиазмом и любовью двадцать лет назад, когда Дега был завсегдатаем «Новых Афин», может оказаться не менее приемлемой и, несомненно, окажется более занимательной, чем все, что я мог бы написать сейчас. Поэтому я предложил ее редактору «Берлингтон Мэгэзин», сказав: «Зачем печатать новую статью, которая неизбежно окажется плохой; не лучше ли дать хорошую, которая неизвестна большинству наших читателей? А те немногие, что прочитали ее когда-то, быть может, хранят о ней приятное воспоминание и будут рады прочесть ее вновь».
Однажды, после званого обеда в честь выхода в свет «Творчества», когда почти все гости разошлись и остались только близкие друзья, завязался спор о Клоде Лантье — был ли он талантлив?5 Мадам Шарпантье6 с жаром уверяла всех, что вряд ли он отличался какими-либо признаками того таланта, который сделал Мане художником для художников. Золя встал на защиту своего героя. Увидев, что все готовы согласиться с мадам Шарпантье, он ринулся в бой, словно бык, и безапелляционно заявил, что Клод наделен гораздо более высокими качествами, чем те, которыми природа одарила Эдуарда Мане. Слова его были встречены неприязненным молчанием; здесь собрались друзья и восторженные поклонники гения Мане, и они не были расположены выслушивать оскорбления по адресу их дорогого друга. Надо заметить, что Золя вовсе не хотел задеть Мане, он только отстаивал идею своего романа, а именно — что ни один художник нового направления не достиг результатов, сравнимых с тем, чего добились по крайней мере три или четыре современных писателя, вдохновленных теми же идеями, провозгласивших те же эстетические принципы. В ответ на чье-то замечание, что следовало бы в таком случае обратить внимание на Дега, Золя сказал: «Я не могу согласиться с те , что человек, всю свою жизнь писавший одних только балерин, может соперничать в силе и широте ума с Флобером, Доде или Гонкурами».
Лет через пять после этого спора, майским утром, один из друзей Дега постучался в двери его студии7. Она всегда заперта, но когда подергают ручку, откуда-то донесется голос хозяина; если гость желанный, шнурок, протянутый из студии к двери, отодвинет засов, и гость сможет взобраться, спотыкаясь, по темной винтовой лестнице в мастерскую. Он не найдет там ни турецких ковров, ни японских ширм или экранов, никаких примет, по которым узнают ателье модного живописца. Тяжелые колеса литографских станков — литография была одно время увлечением Дега — скорее напомнят мастерскую печатника. В полутьме и вечной пыли чудовищными баррикадами громоздятся огромные полотна, написанные им в юности. Поток дневного света — лишь в дальнем углу, где работает художник. И всюду множество его старых скульптур; иные поломаны; танцовщицы из красного воска, на некоторых короткие муслиновые юбочки; странные куклы. Да, если угодно,— куклы, но созданные гением!
В это майское утро Дега торопился позавтракать, он позволил гостю лишь мельком взглянуть на неоконченную работу и тут же повлек его за собой. Последнее время Дега забросил свое кафе и завтракает дома, на улице Пигаль, в квартире, окна которой выходят во двор, полный цветущих каштанов.
Войдя в столовую, гость заметил выцветший рисунок красным мелом, стоящий на буфете, и наклонился над ним. «А, посмотрите получше,— сказал Дега,— я купил его на днях. Это рисунок женской руки, сделанный Энгром; взгляните на ногти, как они прорисованы; вот что значит гений! Руку человека он видит такой прекрасной, такой удивительной и такой необыкновенно сложной для выражения, что он мог бы уединиться на долгие годы, довольствуясь только вырисовыванием ногтей!»
Интересно сравнить эти высказывания Золя и Дега, двух гениальных людей, современников, плывущих в едином потоке настроений своей эпохи, но выбравших в нем различные течения; такое сопоставление не оставит равнодушным любого, кого волнуют проблемы искусства. Я думаю, не часто представляется случай спасти от забвения примеры, столь полно выражающие отношение двух больших художников к миру и своему творчеству; с помощью столь драгоценного свидетельства романист мог бы, вероятно, воссоздать историю этих великих характеров. Перед нами — два типа мышления. Два полюса художественного восприятия выражены здесь с предельной ясностью: где истина — в стремлении к необъятному или в неустанном наблюдении исчезающе малого? Пусть читатели вдумаются в этот ясно поставленный, но, по-видимому, неразрешимый вопрос. Пусть представят они Золя, пытающегося охватить Вселенную, и Дега, упорно следующего по открытой им однажды золотой жиле и знающего только одну опасность — уклониться в сторону, туда, где залегает пустая порода. Вся жизнь его души заключена в словах, сказанных гостю перед поблекшим энгровским рисунком. Ибо ни одному человеку, кроме Дега, не удавалось найти такого соответствия его деяний и его взглядов. Он оберегал свое одиночество для того, чтобы вновь и вновь, в сотнях вариантов, лишь неуловимо отличающихся один от другого, изображать те явления жизни, для которых он отыскал некогда художественную формулу.
Мопассан говорит в предисловии к письмам Флобера Жорж Санд: «Каждому писателю свойственны честолюбивые помыслы, чуждые искусству. Иные жаждут славы, она манит, она готова окутать нас сияющим облаком, она заставит людей рукоплескать нам, сведет их с ума, завоюет для нас женские сердца... Другие стремятся к деньгам, ради самих денег или ради того, что они могут нам дать — роскошь, утонченные яства.
1 Мур, Джордж (род. 1854) — английский живописец и художественный критик; по рождению ирландец. Жил в Париже в 1876—1880 гг. и тогда стал частым посетителем кафе «Новые Афины», где познакомился с Мане, Ренуаром, Дега и др. В 1888 г. в своей книге «Признания одного молодого человека» (G. Mооrе, Confessions of a young man, London, 1888) уделил много места Мане и Дега. Последний принял это благожелательно. Однако, когда в 1890 г. в статье «Дега — живописец современности» («Degas: The Painter of Modem Life». — «The Magazine of Art», september 1890), включенной затем в книгу «Впечатления и взгляды» («Impressions and Opinions», 1891), Мур неосторожно упомянул о разорении брата Дега Ашиля, художник порвал с ним. Впоследствии Мур еще несколько раз писал о Дега, но лучшей его работой все-таки осталась глава из «Впечатлений и взглядов». После смерти художника Мур вновь опубликовал ее с небольшим предисловием под названием «Воспоминания о Дега» («Memories of Degas».— «The Burlington Magazine», 1918, january — february.
2 Это было в мае 1889 г., когда Мур приехал в Париж на открытие Всемирной выставки.
3 Гюисманс, Жорис-Карл (1848—1907) —французский писатель и художественный критик. С 1884 г. участвовал в так называемых «обедах импрессионистов», где встречались Писсарро, Ренуар, Малларме и другие и где изредка бывал Дега. Писал о Дега в книгах «Новое искусство» (J. К. Huуsmans, L'art moderne, Paris, 1883) и «Некоторые» (J.К. Huуsmans, Certains, Paris, 1889). Роман Гюисманса «Наоборот» вышел в свет в 1884 г.
4 Ирония Мура обращена против опубликованной в ноябре 1917 г. в «Берлингтон Мэгэзин» действительно весьма поверхностной и даже развязной статьи Уолтера Сиккерта «Дега». Сиккерт не преминул в этой статье отпустить несколько язвительных замечаний и нелестных намеков в адрес самого Мура.
5 «Творчество» — роман Эмиля Золя (1840—1902), посвященный судьбе художника-новатора и содержащий размышления о путях развития передовой французской живописи 60-х — начала 80-х гг., вышел в свет в апреле 1886 г.
Клод Лантье — главный персонаж этого романа, для создания которого Золя воспользовался фактами из жизни Э. Мане, К. Моне и П. Сезанна. Роман знаменовал разочарование Золя в искусстве новаторов 60-х — начала 80-х гг., близоруко декларировал неудачу их исканий и был, естественно, с раздражением встречен ими. Сезанн — друг Золя со школьных лет — вообще порвал с ним.
6 М-м Шарпантье — жена владельца крупного парижского издательства (постоянного издателя Флобера и Золя) и еженедельника «La vie Moderne» Жоржа Шарпантье (1846— 1905).
7 «...один из друзей...» — Это Джордж Мур.
Предыдущая часть
1 - 2 - 3
 Давид и Голиаф (Э. Дега, ок. 1863 г.) |  Мадам Рене Дега (Э. Дега, 1872-1873 гг.) |  Скаковые лошади (Э. Дега, ок. 1873 г.) |